Меня зовут Ирина Дрознина.
Я родилась в Тетри-Цкаро в 1958 году.
Мой отец Александр Борисович Дрознин был военнослужащим.
Первые три с половиной года моей жизни прошли в Грузии.
Мои первые слова, первые цветы, первые радости и горести (и они тоже были!), мои самые первые жизненные приключения (да-да, в 3 года я разбила оконное стекло и вывалилась наружу, пока моя мама Фира Дрознина бегала в магазин за продуктами, оставив меня одну дома, а по дороге домой была остановлена соседкой, кричащей ей издалека: "Беги скорей домой, там твоя Ира зарезанная лежит!" - вывалиться-то я вывалилась, но дальше не помню.
Очнулась в чужой квартире, с перевязанными рукой и коленом, и почему-то в запахе керосина - соседка сказала маме, что так, керосином, надо лечить раны...)
Потом мы переехали в Баку, и в Грузии я потом была всего два раза. Но ни разу не попала в Тетри-Цкаро.
Последние 20 лет я живу в США, в Бостоне. Но Тетри-Цкаро никогда не переставал оставаться в моём сердце, как моя Родина.
P.S.
Прилагаю несколько моих детских фотографий - 1959-1961 годов. И стихи моего папы, Александра Дрознина, в которых есть воспоминания о тех местах и том времени. Стихи были написанные для меня и посвященны мне - Ирине Дрозниной.
В уютной мазанке селенья Мухровани,
там, где когда-то был поставлен на постой
как скромный претендент на воинское званье,
тогда ещё безвестный юный Лев Толстой, -
то наслаждаясь пряным воздухом Кахетии,
то собирая майских ландышей букет,
родители мои и не заметили,
что начал в трио превращаться их дуэт.
Но кахетинская мелькнула быстро фаза.
И вот приветливо кивнул издалека
старинный летний дом наместника Кавказа
средь рощи гренадёр Кавказского полка.
Вниз от Кахетии и вверх до Аг-Булага,
в пути глотая пыль, но не сказать "с трудом",
часов за пять добрались мы. Однако,
не сразу въехали в наместниковый дом.
Вначале на горе, впридачу к двум каморкам
сервировали комплексный обед:
чулан, сортир, сарай и вид, хоть не на море, -
куда хватает глаз (когда тумана нет).
Сюда, вот в этот рай, в положенные сроки,
по тропке, в гору, в мартовский буран
меня внесли. И не было мороки
стирать пелёнки: их стирал туман.
Потом родители подались в водоносы,
ну а пока их выручал топлёный снег.
Он наполнял купель, предотвращал поносы,
я, словом, началась, как снежный человек.
А впрочем, скоро сказка говорится,
но чтоб не вышел в биографии изъян,
скажу, что "до того" Афон был, Гагра, Рица,
Сухуми, где питомник обезьян.
Ну а потом - роддом, или, верней, родхата,
удел умелиц - бабок-повитух.
Дипломов нет, но опыт есть богатый,
чего никак нельзя сказать про чистоту.
Без всякого врача весёлая бабуся,
пришедшая из пушкинских времён,
ошиблась лишь в одном: лишь в том, что Я рожуся:
сказала: "лезет сын", а выскочил не он!
Молчит времянка-печь, но дым умело стелет.
В тумане мама, а отец родной
в фуражке, сапогах, спасибо не в шинели,
бродя под лампочкой, беседует со мной.
Ещё одна деталь: отец твердит упрямо,
а маме возражать ему не лень,
что первой грудь давала мне не мама, -
гречанка из соседних деревень.
Всё может быть. Гречанка ли, грузинка,
или другая дочь окрестных дол и гор,
но я молочная сестра чего-то сына,
будь он Армен, Арсен иль даже Пифагор!
Жизнь на горе не раз давала встряску.
Как заметалась в панике родня,
увидев (не в кино), что вниз летит коляска,
пока не прояснилось: без меня!
А если б и со мной? Продравшись сквозь кустарник,
коляска не смогла к подножию дойти:
дорогу преградил ей наш сосед-свинарник, -
приятно пахнувший - как раз на полпути.
Свинья - мой первый друг в животном мире.
Мне меньше помнятся овчарка, чёрный кот.
Зато в соседстве нашей - грех сказать - квартиры
сверчков и пауков - невпроворот!
Повсюду аккуратненькие норки,
прикрытые заслонками голов.
Ведь то и дело украшает горку
мозаика скворцов, дроздов, щеглов...
Я - дочка Грузии. А это так немало.
В два года с небольшим (вот были времена!)
Я, не качаясь, по доске шагала,
чтобы потребовать второй стакан вина!
Кто сам не побывал в гористой местности,
не знает: где не яма - там гора.
А исключением и не были окрестности
и дома нашего, где не было двора.
Наместниковый дом смотрел с пригорка в рощу
орехов, коим по сто, а то и больше - лет.
Их кроны крышею служили, если дождик,
иль тентом, если ярок солнца свет.
Но двери упирались прямо в гору,
высокую, наверно метра в три!
(Ведь нам - полуметровкам - в эту пору,
что палисадник под окном, что Тюильри)
Видала эта горка наши слёзки,
знакомы ей и наши синяки.
На ней, вблизи единственной берёзки,
для нас стояли брусья, турники.
А за сараем, сколько детских глаз хватало,
спускалась роща круто под откос.
Бывало, диких груш, орехов вниз катало
и ветром, и метлой осенних гроз.
В такие ночи в роще факелы бродили,
соседи разгребали палками листву.
Опередив других, орехи находили
мешками, не во сне, а наяву.
Под окнами у нас росли кусты акаций,
да так, как будто их сажали на дрожжах!
Чтоб в окна свет попал, пришлось на постараться
не забывать о пилах и ножах.
Резвясь с подружками в пути к помойной яме,
я как-то крысу дохлую нашла.
"Мышуленька! - кричу в окошко маме, -
она ж взяла и в обморок легла.
Помойка наша, окружённая орехом,
заслуживала всяческих похвал.
Чумазые, мы с беззаботным смехом
там разгребали вековой навал.
Но такова земли грузинской сила,
что прорастал травою даже хлам.
Ничья коса траву там не косила,
она досталась кроликам и нам.
Особенно мне помнятся "барашки",
фиалки, крокусы, малютка цикламен.
уж я молчу про лютики, ромашки,
про лопухи, репейник и про хрен.
Но было бы совсем несправедливо
об эпизоде раннем умолчать,
когда меня поймала в плен крапива,
заставив благим матом покричать.
Мы с опытом становимся умнее,
и я, на этой встрече пострадав,
впредь надевала брюки подлиннее
и не влезала в гущу жгучих трав...
Вернуться на главную страницу
